Неточные совпадения
— Я не переставая думаю о том же. И вот что я начал писать,
полагая, что я лучше скажу письменно и что мое присутствие раздражает ее, — сказал он, подавая
письмо.
— Как же, а я приказал самовар. Я, признаться сказать, не охотник до чаю: напиток дорогой, да и цена на сахар поднялась немилосердная. Прошка! не нужно самовара! Сухарь отнеси Мавре, слышишь: пусть его
положит на то же место, или нет, подай его сюда, я ужо снесу его сам. Прощайте, батюшка, да благословит вас Бог, а письмо-то председателю вы отдайте. Да! пусть прочтет, он мой старый знакомый. Как же! были с ним однокорытниками!
Наталья Савишна, которая всю ночь 11 апреля провела в спальне матушки, рассказывала мне, что, написав первую часть
письма, maman
положила его подле себя на столик и започивала.
— Вот ваше
письмо, — начала она,
положив его на стол. — Разве возможно то, что вы пишете? Вы намекаете на преступление, совершенное будто бы братом. Вы слишком ясно намекаете, вы не смеете теперь отговариваться. Знайте же, что я еще до вас слышала об этой глупой сказке и не верю ей ни в одном слове. Это гнусное и смешное подозрение. Я знаю историю и как и отчего она выдумалась. У вас не может быть никаких доказательств. Вы обещали доказать: говорите же! Но заранее знайте, что я вам не верю! Не верю!..
— Из всех ваших полупьяных рассказов, — резко отрезал Раскольников, — я заключил положительно, что вы не только не оставили ваших подлейших замыслов на мою сестру, но даже более чем когда-нибудь ими заняты. Мне известно, что сегодня утром сестра моя получила какое-то
письмо. Вам все время не сиделось на месте… Вы,
положим, могли откопать по дороге какую-нибудь жену; но это ничего не значит. Я желаю удостовериться лично…
Матушка отыскала мой паспорт, хранившийся в ее шкатулке вместе с сорочкою, в которой меня крестили, и вручила его батюшке дрожащею рукою. Батюшка прочел его со вниманием,
положил перед собою на стол и начал свое
письмо.
— Только? — спросил он, приняв из рук Самгина
письмо и маленький пакет книг; взвесил пакет на ладони,
положил его на пол, ногою задвинул под диван и стал читать
письмо, держа его близко пред лицом у правого глаза, а прочитав, сказал...
Она вынула из портфеля
письмо и подала ему. Он подошел к свечке, прочел и
положил на стол. А глаза опять обратились на нее с тем же выражением, какого она уж давно не видала в нем.
Вера, взглянув на
письмо, оцепенела, как будто от изумления, и с минуту не брала его из рук Якова, потом взяла и
положила на стол, сказав коротко: «Хорошо, поди!»
Потом встала, вынула из комода прежнее, нераспечатанное, такое же
письмо и
положила рядом с этим, и села опять в своей позе, закрывая руками лицо.
Она взяла
письмо и
положила в карман.
Она
положила оба
письма в карман, тихо, задумчиво пошла к Татьяне Марковне и села подле нее.
Она
положила оба
письма на стол.
Я решил, несмотря на все искушение, что не обнаружу документа, не сделаю его известным уже целому свету (как уже и вертелось в уме моем); я повторял себе, что завтра же
положу перед нею это
письмо и, если надо, вместо благодарности вынесу даже насмешливую ее улыбку, но все-таки не скажу ни слова и уйду от нее навсегда…
Достав
письмо, ее
письмо, мой московский документ, они взяли такого же размера простую почтовую бумажку и
положили в надрезанное место кармана и зашили снова как ни в чем не бывало, так что я ничего не мог заметить.
Теперь мне понятно: он походил тогда на человека, получившего дорогое, любопытное и долго ожидаемое
письмо и которое тот
положил перед собой и нарочно не распечатывает, напротив, долго вертит в руках, осматривает конверт, печать, идет распорядиться в другую комнату, отдаляет, одним словом, интереснейшую минуту, зная, что она ни за что не уйдет от него, и все это для большей полноты наслаждения.
Но я еще внизу
положил, во время всех этих дебатов, подвергнуть дело о
письме про наследство решению третейскому и обратиться, как к судье, к Васину, а если не удастся к Васину, то еще к одному лицу, я уже знал к какому.
Замечу еще, что сама Анна Андреевна ни на минуту не сомневалась, что документ еще у меня и что я его из рук еще не выпустил. Главное, она понимала превратно мой характер и цинически рассчитывала на мою невинность, простосердечие, даже на чувствительность; а с другой стороны,
полагала, что я, если б даже и решился передать
письмо, например, Катерине Николаевне, то не иначе как при особых каких-нибудь обстоятельствах, и вот эти-то обстоятельства она и спешила предупредить нечаянностью, наскоком, ударом.
— Давай, давай
письмо сейчас,
клади сейчас сюда
письмо на стол! Да ты лжешь, может быть?
Когда отдали
письмо Бабa-Городзаймону, он развязал деревянный лакированный ящик, поставил его на стол, принял
письмо обеими руками, поднял его, в знак уважения, ко лбу,
положил в ящик и завязал опять в платок, украшенный губернаторскими гербами.
«Милая Наташа, не могу уехать под тяжелым впечатлением вчерашнего разговора с Игнатьем Никифоровичем…» начал он. «Что же дальше? Просить простить за то, чтò я вчера сказал? Но я сказал то, что думал. И он подумает, что я отрекаюсь. И потом это его вмешательство в мои дела… Нет, не могу», и, почувствовав поднявшуюся опять в нем ненависть к этому чуждому, самоуверенному, непонимающему его человеку, Нехлюдов
положил неконченное
письмо в карман и, расплатившись, вышел на улицу и поехал догонять партию.
Вот, милостивый государь мой, все, что мог я припомнить касательно образа жизни, занятий, нрава и наружности покойного соседа и приятеля моего. Но в случае, если заблагорассудите сделать из сего моего
письма какое-либо употребление, всепокорнейше прошу никак имени моего не упоминать; ибо хотя я весьма уважаю и люблю сочинителей, но в сие звание вступить
полагаю излишним и в мои лета неприличным. С истинным моим почтением и проч.
Вдруг в окошко тихонько протянулась рука, кто-то
положил на пяльцы
письмо и скрылся, прежде чем Марья Кириловна успела образумиться. В это самое время слуга к ней вошел и позвал ее к Кирилу Петровичу. Она с трепетом спрятала
письмо за косынку и поспешила к отцу в кабинет.
Мысль потерять отца своего тягостно терзала его сердце, а положение бедного больного, которое угадывал он из
письма своей няни, ужасало его. Он воображал отца, оставленного в глухой деревне, на руках глупой старухи и дворни, угрожаемого каким-то бедствием и угасающего без помощи в мучениях телесных и душевных. Владимир упрекал себя в преступном небрежении. Долго не получал он от отца
писем и не подумал о нем осведомиться,
полагая его в разъездах или хозяйственных заботах.
Надобно было
положить этому конец. Я решился выступить прямо на сцену и написал моему отцу длинное, спокойное, искреннее
письмо. Я говорил ему о моей любви и, предвидя его ответ, прибавлял, что я вовсе его не тороплю, что я даю ему время вглядеться, мимолетное это чувство или нет, и прошу его об одном, чтоб он и Сенатор взошли в положение несчастной девушки, чтоб они вспомнили, что они имеют на нее столько же права, сколько и сама княгиня.
Это было варварство, и я написал второе
письмо к графу Апраксину, прося меня немедленно отправить, говоря, что я на следующей станции могу найти приют. Граф изволили почивать, и
письмо осталось до утра. Нечего было делать; я снял мокрое платье и лег на столе почтовой конторы, завернувшись в шинель «старшого», вместо подушки я взял толстую книгу и
положил на нее немного белья.
Старшины по представлению им
письма положили, пригласив г-на Бибикова, в присутствии его то
письмо сжечь, а буде Бибиков изъявит желание получить его, как по подписи ему принадлежащее, в таковом случае предоставить ему оное взять, которое однако ж Бибиков не принял, а
письмо в общем присутствии старшин было сожжено…»
Но опять отворилась дверь, и вошел Коля. Князь точно обрадовался, что пришлось
положить назад в карман
письма и удалить минуту.
В журнале «Лицейский мудрец» (1815, № 3) об этом — «
Письмо к издателю»; по сходству «
Письма» с текстом Записок К. Я. Грот
полагает, что оно принадлежит Пущину («Пушкинский Лицей», СПб. 1911, стр. 291).]
Скажу вам, что я совершенно не знала об этом долге; покойная моя матушка никогда не поминала об нем, и когда до меня дошли слухи, что вы отыскивали меня с тем, чтобы передать мне долг отца моего, я не верила,
полагая, что это была какая-нибудь ошибка; не более как с месяц назад, перечитывая
письма отца моего, в одном из оных мы нашли, что упоминалось об этом долге, но мы удивились, как он не мог изгладиться из памяти вашей.
Розанов
положил это
письмо в карман и около десяти часов того же утра завез его Райнеру, а при этом рассказал и странности, обнаруженные Помадою при его отъезде.
Вечерком, когда все шли спать, я написал
письмо своему хозяину и
положил его на столе в своей комнате, взял свое платье, три талер денег и потихоньку вышел на улицу.
Паша слушал все это с жадным вниманием. У Анны Гавриловны и грудь и все мускулы на лице шевелились, и когда Еспер Иваныч отдал ей назад
письмо, она с каким-то благоговением понесла его и
положила на прежнее место.
—
Письма твои, — отвечала Фатеева притворно-равнодушным тоном, — смотрела, как их в чемодан
положить и подальше спрятать.
Я же господину Фатееву изъяснил так: что сын мой, как следует всякому благородному офицеру, не преминул бы вам дать за то удовлетворение на оружие; но так как супруга ваша бежала уже к нему не первому, то вам сталее спрашивать с нее, чем с него, — и он, вероятно, сам не преминет немедленно выпроводить ее из Москвы к вам на должное распоряжение, что и приказываю тебе сим
письмом немедленно исполнить, а таких чернобрысых и сухопарых кошек, как она, я
полагаю, найти в Москве можно».
— Нет, нет, я не про то говорю. Помнишь! Тогда еще у нас денег не было, и ты ходила мою сигарочницу серебряную закладывать; а главное, позволь тебе заметить, Мавра, ты ужасно передо мной забываешься. Это все тебя Наташа приучила. Ну,
положим, я действительно все вам рассказал тогда же, отрывками (я это теперь припоминаю). Но тона, тона
письма вы не знаете, а ведь в
письме главное тон. Про это я и говорю.
Калинович что-то пробормотал ему в ответ и, сойдя проворно с лестницы, начал читать
письмо на ходу, но, не кончив еще первой страницы, судорожно его смял и
положил в карман.
— Бог ведь знает, господа, как, и про что, и за что у нас человека возвышают. Больше всего, чай, надо
полагать, что
письмами от Хованского он очень хорошую себе рекомендацию делает, а тут тоже говорят, что и через супругу держится. Она там сродственница другой барыне, а та тоже по министерии-то у них фавер большой имеет. Прах их знает! Болтали многое… Я другого, пожалуй, и не разобрал, а много болтали.
— Как, я думаю, трудно сочинять — я часто об этом думаю, — сказала Полина. — Когда, судя по себе,
письма иногда не в состоянии написать, а тут надобно сочинить целый роман! В это время, я
полагаю, ни о чем другом не надобно думать, а то сейчас потеряешь нить мыслей и рассеешься.
И
письма к дяде туда же
положу: то-то, чай, обрадуется! ведь семнадцать лет и словом не перекинулись, шутка ли!
Разузнав кое-что в гостинице, где меня встретили как старого знакомого, я вынул из чемодана
письма,
положил их в карман и, несмотря на просьбы прислуги не выходить, отправился к Пашичу, к Стояну Протичу и в редакцию «Одъек». У квартиры Протича какой-то добрый человек мне ответил...
Едва вошли, Верховенский тотчас же вынул из кармана давешнее анонимное
письмо, взятое у Лембке, и
положил пред Ставрогиным. Все трое сели. Ставрогин молча прочел
письмо.
Он
положил про себя, что тот бесстыдный трус; понять не мог, как тот мог снести пощечину от Шатова; таким образом и решился наконец послать то необычайное по грубости своей
письмо, которое побудило наконец самого Николая Всеволодовича предложить встречу.
Кириллов взял
письмо, прочел,
положил на стол и смотрел в ожидании.
—
Письмо с почты привезли к барину, — сказала та, подавая и самое
письмо, которое Антип Ильич,
положив на имеющийся для того особый серебряный подносик, почтительно подал Егору Егорычу. Тот, как всегда он это делал, нервно и торопливо распечатал
письмо и, пробежав первые строки, обратился к Сверстову...
— Но я вас уже отучил мне удивляться! Я это прекрасно знаю, и я и сам вам тоже не удивляюсь, — и Термосесов
положил пред Борноволоковым копию с его
письма кузине Нине, и добавил...
Достав отсюда из своей фотографической коллекции несколько карточек членов императорской фамилии, Термосесов почистил резинкой и ножичком те из них, которые ему показались запыленными, и потом,
положив их в конвертик, начал писать
письмо в Петербург к какому-то несуществующему своему приятелю.
Бельтов прочитал
письмо,
положил его на стол, отер слезу, прошелся по комнате, постоял у окна, снова взял
письмо, прочел его от доски до доски.
А! уж это слишком много!..
Письмо!.. какое?.. а! так это вы тогда!
Вы их свели… учили их… давно ли
Взялись вы за такие роли?
Что вас понудило?.. Сюда
Приводите вы ваших жертв невинных,
Иль молодежь приходит к вам?
Да, — признаюсь!.. вы
клад в гостинных,
И я уж не дивлюсь разврату наших дам!
Простите, милая тетенька, что
письмо мое вышло несколько пестро: жизнь у нас нынче какая-то пестрая завелась, а это и на течение мыслей влияние имеет. Живется-то,
положим, даже очень хорошо, да вдруг сквозь это хорошее житье что-то сомнительное проскочит — ну, и задумаешься. И сделается сначала грустно, а потом опять весело. Весело, грустно; грустно, весело. Но приходить в отчаяние все-таки не следует, покуда на конце стоит: весело.